вздохнула, извинилась, что угощать нечем.
— Ну что вы, — сказал Ребриков. — У нас есть.
Он вынул хлеб, селедку, банку консервов, несколько кусков сахара.
От приглашения выпить с ними чаю хозяйка отказалась.
— Кушайте, кушайте, — однообразно повторяла она.
Поздно вечером пришёл хозяин. На нём были очень старые, насквозь промасленные и одеревеневшие спецовка и штаны. Угрюмо и коротко поздоровавшись, словно нисколько не удивлённый присутствием военных, он взял с плиты тёмный обмылок и вышел во двор.
Вернулся он в сатиновой полосатой рубахе, в серых бумажных брюках — так же молча, как появился, — и сел за стол.
Хозяйка стала его кормить. Она принесла большую тарелку картофельного супа, накрошила туда сухарей.
Он ел неторопливо, старательно прожёвывая то, что попадалось в супе. Желваки то вздувались, то вновь пропадали во впадинах синеватых шершавых щёк.
Он был металлистом, — это видно было по лиловому отливу на тёмных пальцах, которые уже невозможно было отмыть.
Поев, хозяин коротко спросил:
— На фронт?
— Вроде, — ответил напарник Ребрикова.
Угостили хозяина табаком. Он не сразу взял, а когда согласился, курил с каким-то исступлением, стараясь втянуть в себя как можно больше дыму.
— Удержите? — спросил он вдруг, в упор глядя на командиров.
— Должны удержать, — ответил Ребриков.
— Должны-то должны, да что-то не выходит.
В соседней комнате хозяйка будто нарочно усиленно загремела посудой.
— На казарменное переходим. На заводе будем жить, — продолжал хозяин. — Демонтаж остановили. Некуда эвакуироваться. Если прорвётся, всё ему тут останется.
В дверях показалась хозяйка. Мокрыми руками она держалась за щеки.
— Неужели на казарменное, Ваня?
— Иди, Люба, делай своё.
— Не прорвётся, — сказал напарник Ребрикова.
— По газетам, так не прорвётся, — кивнул рабочий, и Ребриков не понял, говорит он это всерьёз или подсмеивается над безусыми лейтенантами. Чёрт его знает, может быть, контра какая-нибудь… Возможно, только и ждёт…
— Ложился бы ты, Ваня, — сказала хозяйка. — Завтра ведь опять к шести. Без воскресений работают, — пояснила она, обращаясь уже к командирам.
Пыл Ребрикова сразу остыл. Какая же это контра, весь из жил да костей рабочий, с землистого цвета лицом… Он стоит на ногах двенадцать часов в сутки, может быть, делает танки, которых так не хватает на фронте. Что может ему сказать он, Ребриков? Похвастаться, что воевал и был ранен. Какая невидаль! Что тому от его храбрости, когда речь идет о городе, о заводе, который, может быть, этот человек строил.
Спали на полу. Хозяйка положила им перину, взбила большие пуховые подушки.
Уснул Ребриков мгновенно. Перед сном подумал: «Завтра, наверное, на фронт. Ну, поглядим, что там за дела».
3
Всю ночь над станцией Карповка метались языки пламени. Издали это было похоже на гигантский костёр. Горел эшелон с боеприпасами, подожжённый немецкими зажигалками. Всю ночь, разнося в щепу вагоны, взрывались и со свистом разлетались снаряды.
К утру пожар стих. Бесформенные скелеты железных рам на колесах — всё, что осталось от состава, — чернели на фоне сникающих дымов. Под откосом, на дороге, рядом с железнодорожным полотном и далеко в поле палились гильзы и неразорвавшиеся боевые головки, распоротые огнём цинковые коробки с вывалившимися патронами и куски исковерканных рельсов.
Так встретила прифронтовая полоса Ребрикова и его попутчиков-командиров, которые получили назначение в части, сражавшиеся в районе излучины Дона.
Со станции Карповка им надо было ехать на Калач. Там где-то в лесу находился штаб корпуса. Найти тех, кого было нужно, оказалось трудным делом. Штабы переезжали. Всё двигалось на восток, к Волге. Корпусной отдел кадров застали уже на машинах. Какой-то майор, не слезая с полуторки, нагруженной окованными в цинк ящиками, пометил им красным карандашом на предписаниях номер дивизии. Сказал, что её нужно разыскивать северо-западнее Калача. Назвал деревню, где ещё вчера стоял штаб. Больше добиться ничего не смогли.
Одна за другой, наполненные штабным добром, проносились мимо них машины.
— Концов не найдёшь. Как в прошлом году, — махнул рукой белёсый старший лейтенант — один из назначенных в дивизию командиров. Он тоже возвращался из госпиталя.
Ребриков о прошлогоднем отступлении мог только догадываться, но молчаливо кивнул.
Поезда на Калач не ходили. Попытались добираться на попутных машинах. Но машины шли загруженные сверх всякой возможности и никого не брали.
Навстречу беспорядочному потоку штабных и эвакуационных машин на Калач двигалась дивизия, прибывшая с Дальнего Востока.
Легко можно было догадаться, что это шли новые, не обстрелянные на войне части. Почерневшие от пыли, мокрые от пота, в строгом маршевом порядке повзводно, поротно шагали на запад молодые бойцы. Непривычное было это зрелище на второе лето сражений. Красноармейцы шли в полной выкладке, с касками за спинами, со скатками шинелей через плечо, с противогазами, котелками и шанцевым инструментом на боку.
Охрипшие командиры рот, по-парадному восседавшие на конях, то и дело объезжали пеший строй, пересчитывали людей, торопили отстающих.
За батальонами пехоты двигалась полковая артиллерия. Низкорослые монгольские лошади тащили противотанковые пушки на резиновом ходу. За ними шли расчёты: молчаливые, пыльные, измученные долгой дорогой. Всю эту бесконечной сороконожкой растянувшуюся колонну то и дело обгоняли запыленные газики. Иногда они резко тормозили. Сидящий рядом с шофером командир с серым от пыли лицом кричал: «Какой батальон?» — и, получив ответ и отметив что-то на скате, устремлялся дальше вперёд.
Вздымая смерчи пыли над грейдером, двигались тяжело осевшие на рессоры грузовики с красными флажками, обозначавшими, что везут они вперед нечто начинённое взрывной силой. На обочинах, не имея возможности выбиться на дорогу, адски гремели гусеничные тракторы. Они тянули тяжёлые пушки.
Свежий людской поток, ещё не нагревавшаяся в бою артиллерийская техника двигались на фронт, а в обратную сторону, с трудом пробивая себе дорогу, шли машины с ранеными. У тех не было ни касок, ни противогазов.
Кто мог дойти своим ходом, шли пешком. Они брели по два, по три, группами. На небритых лицах была только одна усталость. Те, что были пободрей, поддерживали других. Шли не торопясь, останавливаясь и с любопытством поглядывая на новеньких, которые спешили на их место. На бинтах алели пятна крови.
Командиров остановил раненый паренек в продранной шинели. Осторожно спросил, не найдётся ли табачку. Пока он одной рукой, подняв колено, ловко сворачивал козью ножку, подошло ещё несколько раненых. Им тоже хотелось курить, но просить они не решались, лишь завистливо поглядывали на счастливого обладателя щепотки табаку.
— Берите, — сказал Ребриков, протягивая кисет. Хоть Володька и не курил, но носил кисет, потому что на войне это было признаком бывалого фронтовика. — Ну, как там?
— Не ахти. Худо, — помотал головой пожилой, давно не бритый боец с правой рукой на перевязи. — Зажал нас.
Рядом стоял
